Про конкурс

[Sider]

Очередное, Дневник, конкурсное. Но, говорят, в этом туре последнее. Уф, даже как-то горд собой, продержался до конца.
И хотя конкурс анонимный, все равно те товарищи, от которых зависит исход голосования, здесь не появятся, да и само голосование, по большому счету, фигня. Суть в чем: разрешили на последний тур писать не одну, а несколько работ. В смысле, допускается больше одной. Ну, вот сваялось... три. Космическое, апокалипстическое и про вампиров.
Так сказать, на любой вкус.
Тема была: "Усталость давила, как надгробная плита" (то бишь, фразой должен начинаться или заканчиваться рассказ).

Коллекция игрушек
Усталость давила, как надгробная плита. Сила тяжести здесь была заметно выше, чем на Земле, и Эн О’Лири, космогеолог второго класса, едва переставлял ноги. Каменистая равнина цвета рыжего янтаря простиралась до горизонта, и Эн еще раз с отчаяньем покосился на опустошенный аккумулятор джампера – энергии не хватит на прыжок до базы. Усталость безжалостно тянула к земле, словно О’Лири был из металла и шел по магниту. Никогда еще Эна не заносило так далеко, чтобы можно было счесть положение дел безнадежным. Сейчас же он осознавал с пугающей ясностью – у него нет шансов выбраться отсюда живым.
Готмог сел ему на хвост в восьмой системе Аарн-Эйджа, где Эн проводил исследования поверхности. Помимо обычного снаряжения и джампера со стандартным набором прыжков, у него с собой был только дессинтр среднего калибра, которым О’Лири резал на пробы твердые породы. Естественно, какой боевой арсенал у космогеолога? В общем, у него не было ничего против гигантского космического студня, способного сожрать экосистему небольшой планеты за десяток земных часов. Готмоги никогда еще не подбирались так внезапно к населенным мирам, поэтому О’Лири сделал то единственное, что мог придумать – отвлечь пожирателя на себя, полоснув по нему из дессинтра. И почти сразу ушел в череду случайных прыжков. Он был уверен: готмог погонится за ним – не из злости, скорее, из охотничьего азарта. Так и случилось.
Тогда О’Лири не задумывался над тем, что идет на самоубийство. Его швыряло по разным мирам около дюжины раз, и времени думать не было. Теперь же, когда аккумуляторы сели, а острый скалистый уступ при одном из приземлений пробил ему комбинезон, с мясом вырвав передатчик, Эн с горечью подумал о том, что эта пустынная янтарная равнина станет его могилой. Он не мог всерьез надеяться, что готмог потерял его след, но точно знал одно – в мире, где они встретятся, вместе с ним погибнет все живое. Вряд ли его одного будет достаточно для полноценной трапезы. И место встречи здесь. Единственное, что немного утешало – за все время, что он шел по этой планете, он не встретил здесь ничего живого, что волей случая обрек на смерть. В сетку джампера занесены только населенные или пригодные для жизни миры, хотя... Если бы его вынесло в центр пустыни Гоби, он бы тоже сделал вывод, что Земля необитаема.
О’Лири вдруг подумал о том, что никогда больше не вернется на Землю, и тяжесть навалилась с удвоенной силой. Он вспомнил лик голубой планеты, вкус ее воздуха, ее запахи, звуки, даже веснушчатое лицо Хлои из отдела кадров... Эн ощутил прилив отчаяния, слабость согнула его пополам, и он повалился на землю, отбив колени и больно оцарапав щеку о рыжие камешки – шлем он потерял у того же скалистого уступа, где оборвалась радиосвязь. Оставалось надеяться только на то, что, когда появится готмог, у него хватит сил в последний раз нажать на спусковой крючок дессинтра. Но даже мысль о том, что он увел пожирателя как можно дальше от дома, утешала слабо. Чуть более, чем никак.
Звук он услышал не сразу. Эн сначала не поверил своим ушам, списав это на переутомление, но, казалось, реальность в насмешку все четче выстукивает глухие удары, и теперь он даже ощущал вибрацию земли, как будто... Как будто там, внутри планеты, бьется живое сердце. Тук-тук, тук-тук... «Она живая! Планета – живая!». О’Лири закрыл глаза и застонал. А он так надеялся не стать невольным убийцей... Убийцей планеты. И вдруг ощутил что-то очень похожее на прикосновение. Оно было нематериальным, но ощутимым, и то, что коснулось его, казалось совсем юным, любопытным – и совершенно чужим.
Эн старался не шевелиться. Казалось, его разглядывали, к нему принюхивались и осторожно прикасались. Это существо не чувствовало страха перед ним – оно вообще, казалось, не умело бояться. «А значит, – с горечью подумал О’Лири, – защищаться оно, скорее всего, тоже не умеет». Он попытался «поймать» очередной импульс, как детскую ладошку, и хрипло произнес:
– Тебе грозит опасность. Серьезная опасность. Ты меня понимаешь?..
Отклик последовал не сразу, но Эн понял – не понимает. У этого странного разума, должно быть, совсем другие способы общения. Или же человеческие термины ему незнакомы… Тогда О’Лири постарался поймать следующий импульс – и представить себе слизистую тушу готмога, вспомнить все виденные стереофильмы о мирах, опустошенных пожирателями, в надежде, что это существо может читать мысли. Тщетно. Отклик выражал искреннее отчаяние от непонимания. Значит, чувствовать оно умеет...
Знакомый глухой хлопок, похожий на далекий взрыв, прозвучал поминальным набатом. Готмог нашел его. По пространству побежала знакомая холодная рябь – его рассекало массивное аморфное тело пожирателя. Эн изо всех сил закричал про себя: «Спасайся! Не дай ему убить тебя! Сделай хоть что-нибудь!». Существо, казалось, ощутило страх человека, панику, тревогу, и ответный сигнал был уже совсем другим. Он был похож не просто на дуновение ветра или еле ощутимое прикосновение – это была попытка контакта. Или даже... попытка подключения...
Чужие образы затопили мозг, и О’Лири не сразу понял их, пытаясь перевести сигнал в знакомые понятия.
«Ты – не Я, – пыталось сказать существо, образы были короткими, как фразы ребенка. – Не понимаю не Я. Давай станем Я. Давай будем Я. И Я смогу понять».
О’Лири понял. Как понял и то, что это попытка не контакта и не подключения. Это попытка единения. Слияния. Существо сможет понять, что происходит, только если Эн станет частью его, вольется в него, позволит себя поглотить. Тогда общими станут опыт и память, и, может быть, тогда они сумеют...
Готмог был уже близко, когда О’Лири принял решение. Он знал, что не встанет с земли – сил не хватало поднять даже руку. А если он сможет хоть что-то сделать перед смертью... Наверное, именно это и стоит сделать.
Он потянулся навстречу импульсу, ответил согласием, впуская в себя чужую силу, растворяясь в ней, и поток образов Эна влился в общий поток огромного сознания. Единение захлестнуло его чужеродной, чудовищной силой, разбирая по клеткам, меняя форму и свойства... И О’Лири понял новым чужим сознанием: этому миру не страшен пожиратель. Потому что этот мир – тоже готмог, только другого вида. А пожиратель не может поглотить пожирателя. Он вбирает в себя все, что попадает на его поверхность. Без насилия и без принуждения. И поглощенное продолжает существовать в нем самом. Как единый организм. Единое целое.
...И когда истощенный погоней готмог бессильно корчился на поверхности планеты, умирая от голода, О’Лири смотрел на него с сожалением, бесшумно скользя по янтарным равнинам нового мира. Он был обитаем, просто чтобы видеть его, Эну не нужны были глаза. Создания, населяющие мир, были едины, как сиамские близнецы, или как-то иначе - у него не было должного сравнения, да здесь и не требовались никакие ярлыки, чтобы понимать истинную суть вещей. Мир был огромен и многообразен... Коллекция игрушек ребенка, подобного богу.

Четвертый
Усталость давила, как надгробная плита. Давила немилосердно. Усталость, шум в ушах и сухость во рту – первые признаки заражения. Шеридан пришел к такому выводу почти со злорадством. Он знал, что рано или поздно заразится, и оставалось радоваться хотя бы тому, что он каким-то чудом продержался так долго. Настолько долго, что эти вояки решили, что у него иммунитет. Шеридан усмехнулся этой мысли и снова прислушался – нет, за ним больше никто не гнался последние миль двести, и неестественную для города тишину нарушал только шум мотора его красного кабриолета – настолько дорогого, что не было и сомнений в том, что Шеридан его угнал. Хотя удивляться было уже некому. Он приближался к эпицентру, куда не смели соваться даже военные и спецслужбы. Только здесь они могли оставить его в покое. На руинах города Балтимор, штат Мэриленд.
Отсюда зараза пошла дальше, и распространялась бы медленней, если бы страны не стали обвинять друг друга в использовании биологического оружия и засыпать друг друга ракетами. И, конечно же, во всем виноват он – Шеридан, фигура вне закона, разыскиваемый во всех странах мира. Его фото было на первых полосах всех газет, если остался еще хоть кто-то, кто их читает. Обвиненный в развязывании мировой войны. Единственный человек, иммунный к неизвестному вирусу. За одно это его готовы были растерзать до молекул, лишь бы найти спасение. И вот – он заразился. Шеридану стало смешно. Но у него еще оставалось дело. Шеридан знал то, чего не знали все остальные – у происходящего есть имя и фамилия. Доктор Фрэнк Хиггинсон.
...Метеорит упал в океан. Следовало насторожиться еще тогда, когда местные морские обитатели повально всплыли брюхом кверху, вот только доктор Хиггинсон каким-то образом сумел убедить научное сообщество в необходимости поднять и изучить метеорит. По его словам, это был новый элемент – внеземное вещество, ранее невиданное и неизученное. Через неделю решение одобрил конгресс Соединенных Штатов Америки с выделением необходимого количества средств. Весь мир следил за новой научной сенсацией. Руководить работами доверили Шеридану – и не прогадали. Метеорит был поднят через месяц.
Это произошло за три месяца до того, как вспыхнула эпидемия, и трупы из городов стали вывозить бульдозерами. За полгода до того, как страны развязали войну. Тогда же, когда Шеридана обвинили в атаке биологическим оружием – он же руководил транспортировкой метеорита в США и успел порядком засветиться в тех городах, где после вспыхнули очаги заболевания. И из всей команды, перевозившей метеорит в Балтимор, он единственный остался в живых. Впоследствии именно этот факт припомнят газетчики и раздуют историю о Шеридане, намеренном переделать мировой порядок, о войне, им спровоцированной, и о вакцине, которой он успел себя обезопасить. А метеорит – всего лишь прикрытие, чтобы отвлечь внимание... Эта история спровоцирует новую волну паники и даст начало охоте на человека – врага номер один. Врага, способного предоставить лекарство. Нет. Не станут писать газетчики о том, как Шеридан орал в трубку, пытаясь убедить Хиггинсона уничтожить метеорит, и как пытался штурмом ворваться в здание исследовательского центра...
Это уже в прошлом. Он выжил, он ушел от преследования, хотя за его спиной штабелями валились трупы. Сейчас у него осталось только одно дело, и он его сделает. Спасать здесь уже нечего, но вот возмездие... Шеридан мечтал выстрелить Фрэнку Хиггинсону в лицо. За эпидемию, мировую войну, массовый голод... за тысячи и тысячи смертей. Этот сукин сын знал, что происходит. Знал. И Шеридан был уверен, что он еще жив. Только эта давящая усталость мешала. Скоро состояние ухудшится, и Шеридан испугался, что не успеет. Но впереди уже вырастало серое здание исследовательского центра. Там, внутри, надгробным памятником человечеству покоится метеорит.
...Шеридан ворвался в кабинет, держа пистолет на вытянутых руках. Дверь с табличкой «Доктор Фрэнк Хиггинсон» отлетела в сторону, ударившись о стену. Шеридан замер. Их было трое. Склонившись над столом, в своем белом халате, стоял Фрэнк Хиггинсон. Двое других были ему незнакомы: один сидел в кресле справа, в черном костюме и галстуке, почти болезненно бледный, а второй, тощий и жилистый, стоял по левую руку в кожаной куртке, сжимая в руках кружку. Все трое смотрели на вошедшего. Они были совершенно разными, и все же их лица хранили почти незаметные сразу общие черты. Шеридан готов был спорить, что они родственники.
Тишина. Он держал Хиггинсона на прицеле, и ненависть колотилась в висках до черных пятен перед глазами. Но выстрелить он не мог. Ворвавшись сюда, Шеридан словно бы налетел на стену – эти трое были так странно спокойны, что он в своей ярости почувствовал себя нелепо. Шеридан захлебнулся этой холодной, страшной, нечеловеческой невозмутимостью, казалось, даже воздух был пропитан ею. Пауза затягивалась. Ничего не сказав, он медленно опустил пистолет, чувствуя себя чудовищно уставшим. Трое внимательно смотрели на него, без удивления, без вопросов, только что-то в их лицах было... Будь ситуация немного иной, Шеридан бы принял это выражение за дружелюбие. Даже приязнь. Доктор Хиггинсон развернулся к нему и мягко улыбнулся.
- Здравствуй, Брат. Где ты пропадал все это время? Мы думали, что совсем тебя потеряли.
Шеридан опешил. Брат? Но тот, кто сидел справа, тоже улыбнулся и медленно кивнул головой. У Шеридана вспотели ладони – мелькнуло чувство, похожее на дежа-вю, словно бы он знал этих троих. И от шока он на один момент потерял контроль. Этого хватило. Усталость, изводившая его последние дни, вломилась в него, и Шеридан словно упал в холодную воду. Усталость была спокойствием, которое усыпило ярость, страх, негодование, недоверие, вымыло все прошлое, оставив только знакомое, привычное хладнокровие.
- Приветствую, - сказал он этим троим, и губы его растянулись в улыбке. – Да вот, решил немного пожить перед финалом. Погулял по миру. Это было... забавно.
- Мы видели, - отозвался Голод, делая глоток из кружки, и в голосе его было плохо скрываемое осуждение. – Ты слишком любишь гулять в одиночку. Много шума, Брат.
- Война есть война, - пожал плечами Шеридан и засмеялся, подходя к окну. Смерть откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Мор только покачал головой и снова склонился над столом, заваленным какими-то бумагами. Шеридан не знал, смеется он от радости или в истерике, но... его всегда забавляла непробиваемая серьезность братьев. Сам он предпочитал веселиться. И у него это здорово получалось. Но сейчас, рядом с ними, он чувствовал себя уверенней и спокойнее, как бывает, наверное, при всяком семейном воссоединении.
Шеридан стоял у окна, глядя на дело своих рук, и улыбался. Сердце билось ровно. Они так ничего и не поняли, люди. И, наверное, не успеют понять. Потому что мало кому могли прийти в это время на ум старые полузабытые строчки: «...И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде Полынь...»

Волк
Усталость давила, как надгробная плита. Впрочем, надгробная плита давила тоже. И если от второй можно было избавиться хорошим пинком ноги (не своя ведь, не жалко), то первая уже давно утвердила здесь свои права и так просто уходить не собиралась. Усталость. Скука. И медленно подступающий голод.
Он сплел худые пальцы на животе, чувствуя, как бежит время, огибая его, и в этом потоке проходящего времени уже ничто не радует. Хотя, какое-то время назад здесь появились чужаки. Он не обращал на них внимания, решив, что в этот склеп они точно не сунутся, а значит, и надоедать не будут. А потом чужаков становилось все больше, они вели себя все наглее, и шевельнулась в голове нехитрая мысль вспомнить прошлое. Тонкие губы растянулись в улыбке, и он расслабился – настолько, чтобы дать чужакам почувствовать себя. Этого хватит. Всегда хватало. Оставалось только ждать. Все-таки это не худший способ бороться со скукой.
Они пришли на следующую ночь. Десятка два, не меньше, потому в относительно небольшом склепе стало внезапно людно и тесно. Если только к этим клыкастым можно применить слово «люди». Нечисть поганая. Но они не в счет, они – свита. А вот тот, что вперед выступил – вот он тут вроде как главный. Сейчас заведет шарманку про территорию... да, разнообразием их речи никогда не отличались.
- По какому праву ты объявился на моей территории? – высокомерно, с пафосными нотками спросил вожак вампиров, и стая за его спиной поддержала его нечленораздельным шипением.
- Я был здесь всегда, - насмешливо прохрипела темнота в саркофаге. Он отлично видел их всех, видел так, как эти молокососы видеть еще не умеют. Вожак нахмурился.
- Ты неумело лжешь. Я правлю этой землей уже сто лет, и тебя здесь не было.
- Целых сто? – прозвучал хриплый смех с убийственной дозой сарказма.
Стая недовольно заворчала, обнажая клыки.
- Как ты смеешь надо мной насмехаться? – возмутился вожак. – Ты кто?
- Твоя территория, сто лет... А раньше? Чья была территория?
Вампир ненадолго задумался.
- Ничья. Вампиры здесь были. Но давно. То ли ушли, то ли были истреблены охотниками... Какая теперь-то разница? Я здесь Мастер, охотников больше нет. Последнего мы убили еще два года назад.
- Года, - повторил обитатель саркофага, словно пытаясь привыкнуть к незнакомому слову. – Я забыл, что такое год. И сколько он длится. Ты, видимо, еще совсем молод...
- Мне четыреста лет!
Темнота в саркофаге хрипло засмеялась. «Всего четыреста?» - смеялась темнота. Вожак разозлился. Но потом из саркофага послышался глубокий вздох.
- Охотников вы убивали зря. А вампиры... вампиры ушли. Те, кто выжил.
- Что же с ними стало?
- Самоуверенность погубила, - сказал он и взялся за край саркофага, поднимаясь, позволяя удивленным взглядам скользить по телу и слушая гул пораженной стаи. Вожак отступил назад и сипло выдохнул:
- Кто ты?!
- Древний, - отозвался он, легко перетекая через край и опуская ноги на пол.
- Значит, ты... выжил в той травле?
- Выжил. И в той. И во всех предыдущих. И в этой, - он усмехнулся, - выживу.
Стая недовольно загудела. Вожак презрительно хмыкнул.
- Эра Древних прошла. Поговаривали, что даже человеческая кровь уже не утоляет их жажду.
- Не утоляет, - легко согласился он, и прозвучал в этом какой-то смутный подтекст.
- Так что ты просто мертвец, обреченный вечно прозябать в этой дыре. Но, может быть, ты мне пригодишься. Ты из какой ветви? Как тебя зовут?
- Зовут? – произнес Древний с прежней хриплой насмешкой. – Я забыл свое имя. Прозвище было.
Массивные двери склепа медленно, бесшумно, сами собой закрылись. Намертво. Он поднял голову и обвел немигающим взглядом стаю. И мороз сковал бессмертных – так обычно зверь смотрит на... на мясо.
- Прозвище было... – повторил он, поднимаясь и обнажая острые зубы в улыбке. – Крысиный Волк.*

*Крысиный волк (или "крысиный лев") - специально «выдрессированная» крыса-каннибал.
На парусных судах, где нельзя было использовать отраву, в целях борьбы с ростом поголовья крыс на корабле "избирался" «крысиный волк»: в бочку или клетку сажали 6-10 крыс (желательно чёрных и наиболее крупных) и закрывали в среднем на неделю, моря крыс голодом. Голодные крысы вынуждены убивать и поедать друг друга, и через какое-то время процедура «выборов» завершается тем, что остаётся единственная крыса - самая сильная и агрессивная. «Крысиного волка» выпускали в трюм, и тот начинал пожирать своих сородичей, как наиболее доступный корм. Особенно данное средство было эффективно при стоянке кораблей в портах, так как смысл внедрения "крысиного волка" заключается не в том чтобы он пожрал всех окружающих крыс, а чтобы они просто покинули территорию, которую контролирует "крысиный волк".